Профиль инвестора GonzoTrader | Тинькофф Инвестиции Пульс

Войти

21:44. Сегодня фондовый рынок выглядел как пустыня. Солнце в зените, воды нет, а лудоманы всё равно ползут вперёд, прижимая к груди свои любимые тикеры-кактусы. Колются, плачут, матерятся шёпотом — и продолжают покупать. Потому что вдруг в этот раз кактус зацветёт. День начался с надежды. Как всегда. Утренний мираж: зелёные свечи вдали, ощущение, что «ну вот сейчас развернёт». Лудоманы прищурились, проверили плечи, сделали глоток кофе — и пошли. Через час стало понятно: это был не оазис. Это была издёвка. бил красной струёй в землю, как пробитая магистраль. пыжился, лез наверх, но каждый новый шаг делал его только тяжелее и заметнее — и его тут же стаскивали вниз, как мешок с песком. Остальные сидели рядом и делали вид, что «у них своя история». История, конечно, была — короткая и болезненная. Лудоманы сегодня плакали тихо. Без истерик. Сухими глазами, но с дрожью в руках. Они смотрели на минуса и говорили себе: «Это не убыток, это возможность». И тут же докупали. Потому что выйти — значит признать. А признание — это больнее, чем ещё один шип в ладонь. Каждый тикер сегодня был кактусом. Красивым. Зелёным. Обещающим жизнь. И каждый раз — с иголками. Рынок никого не уговаривал. Он просто стоял и смотрел, как взрослые люди добровольно повторяют один и тот же ритуал: купить — надеяться — терпеть — объяснять себе, что всё под контролем. А потом ещё раз. И ещё. К вечеру стало тихо. Экран светил ровно, как лампа в палате. Лудоманы вытерли руки о штаны, посмотрели на свои кактусы и подумали: «Ну, может, завтра». Завтра, конечно, будет. И они снова придут. Потому что лудоман — это не тот, кто верит в рост. А тот, кто верит, что ещё один укол — и станет легче.

22:14. сегодня пёр в гору, как упёртый бык, которому уже показывали, где обрыв, но он решил проверить ещё раз. Он там был. Он помнит. И от этого становится только злее. Каждый его подъём — это не рост, а возвращение на место преступления. Туда, где раньше раздавали надежду оптом. Где толпа аплодировала, а он стоял, тяжёлый, сытый, уверенный, что так будет всегда. И вот он снова карабкается туда же, скребёт копытами, поднимает пыль и думает: «Ну сейчас-то точно пустят». Но чем выше Сбер лезет, тем больше он мешает всем остальным. Он огромный. Он перекрывает свет. Он собирает на себе весь вес рынка — депо, плечи, молитвы, дивидендные фантазии. И в какой-то момент эта махина начинает давить сама на себя. Сбер падает не потому, что его продают. Его роняют ожидания. Каждый новый метр вверх превращает его в жирную мишень. Все смотрят именно на него. Проверяют. Тыкают палкой. И стоит ему чуть замешкаться — его тут же начинают разгружать. Без злобы. Без шума. Как мешок цемента: подняли — поняли, что тяжело — отпустили. В этом и весь парадокс. Чем выше Сбер забирается, тем меньше у него права на ошибку. Внизу он «надёжный». Наверху — «слишком очевидный». Сегодня он снова попробовал. Снова почти получилось. И снова оказался ниже, чем хотел. Сбер — не альпинист. Он — плотина. А плотины не прыгают. Они либо стоят, либо трескаются. Экран закрылся с этим ощущением: он ещё полезет. И его ещё раз уронят. Не из ненависти. Из привычки.

21:47. Бар «Свеча и Маржинколл» шумит, как трансформатор на дождевой опоре. Утро ещё держало зелёный оттенок — рынок «продрос», нежно, как молодая трава на колхозном поле. Лудоманы вышли пастись: шортики на верёвке, кружки с кофе, надежда в кармане. И тут обед. Наби сказала «ставка», и из-за кромки монитора вышли косари. Без лишних слов. Шурш-шурх — за двадцать минут поле стало лысиною. Счёт не успели открыть, а уже в ленте «ой». Алгоритмы, как механические жнецы, ровняли всё под ноль. Во главе стада стояли пятеро, растерянные, как отличники на пересдаче: поправлял галстук и вспоминал, на какой прошлой ставке так свистело, пыхтел, будто на забое, теребил манжеты и считал бочки, звякнул рудой — да не помогло, огляделся: «Где трава?». Ответа не было — только пыль от кос. Лудоманы же — народ терпеливый и изобретательный: кто не нашёл былого роста, тот начал жевать жвачку… из собственных носков. Сидят у стаканов, жуют философию: «Может, отрастёт?» Терминал хмыкает, как грязный бог с глазами из пикселей: «Отрастёт — у тех, кто не ждёт». К вечеру бар затих. В воздухе — запах скошенного дня и лёгкая тоска по тому, чего не случилось. Мозги затянул туман: то ли это было вчера, то ли на прошлой ставке, а может, в другой жизни. Мы раскладываем мысли, как карты: стоп сюда, надежду — на полку, чай — в кружку. Вывод? Его нет. Есть только хриплый шёпот внутри: завтра трава снова попытается вырасти. А косари — они не спят.

21:37. Бар «Свеча и Маржинколл». Завтра ставка. Набиуллина уже примеряет туфли на каблуке, чтобы ходить по нервам. Завтра Путин скажет пару фраз — не цифры, не обещания, а слова, от которых у рынка выпрямляется спина и хочется верить. И между ними — мы. Люди с глазами, уставшими от графиков, и руками, которые всё ещё тянутся к кнопке «Купить», даже когда мозг орёт «Хватит». А сегодня — обычный день. Такой же, как вчера. Такой же, как завтра. В баре уже тесно. сидит у стойки, молчит, крутит стакан. Вечно тяжёлый, вечно думающий. Его любят за стабильность, но ненавидят за скуку, как старшего брата, который всегда прав. дымит сигаретой у окна. Обещал много, пришёл как обычно — с паузами, вздохами и взглядом в прошлое. пьёт аккуратно, дорого, без суеты. Он знает себе цену и знает, что его всё равно будут брать — поздно или рано. шумит, смеётся, спорит с барменом. У него всегда идеи, планы и вера, что завтра он снова всех удивит. — нервный. Суетится, машет руками, то ли растёт, то ли падает, сам не понял. Типичный герой качелей. Дым висит плотный, как боковик. Адреналин щекочет нёбо, как дешёвый ром. Терминал гудит, будто старый холодильник в коммуналке — работает, но доверия не вызывает. Трейдеры сидят за столами, считают не деньги — оправдания. Кто-то скальпит, как вор-карманник в толпе. Кто-то отбивается от убытка, как от пьяного в подворотне. Кто-то просто ждёт. Ждать — самая тяжёлая поза. Завтра будут качели. Завтра будут гэпы, речи, свечи, паника и эйфория. А сегодня — зеркало. Рынок смотрит на нас и тихо усмехается: «Расслабься. Это просто ещё один день. Ты здесь не первый. И не последний». Свеча догорает. Маржинколл зевает. Бар закрывается до утра. А завтра — снова сюда.

Сегодня рынок был загоном, а не биржей. Пастух щёлкнул кнутом — и всё стадо само подтянулось к забору. стоял первым: здоровый, уверенный, с видом бывалого барана, который уже пережил не одну стрижку и потому даже не дёргался. Его брили молча, методично, будто по инструкции ЦБ. Рядом метался — зверь из копоти и долгов. Он рвался, бил копытом, делал вид, что ещё может вырваться. Машинка прошлась по нему особенно жестко, с нажимом, до кожи. Металл звенел, шерсть летела, доменная печь внутри погасла на время. Чуть дальше . Солидный, жирный, пахнущий нефтью и самоуверенностью. Его брили без спешки, с уважением. Не налысо — так, освежили. Пан всё-таки. Паны дерутся, но панам оставляют подшёрсток. В углу загонялся . Он всё пытался что-то объяснить, строил гипотезы, искал логику в происходящем. Говорил про алгоритмы, будущее, экосистему. Машинка гудела громче его слов. Алгоритм сегодня был один — минусовой. А стоял тяжёлый, как кусок руды. Его брили с усилием, будто снимая слой за слоем старый промышленный миф. Искры летели, но не от роста — от трения. Звук машинок заглушал блеяние про профиты и маржинколы. Водка пилась не чокаясь. Для анестезии. Шерсть летела повсюду — на клавиатуры, на плечи, на надежды. Рынок сегодня не торговал, он работал. Холодно. Чётко. Без эмоций. К вечеру пастух ушёл. Барберы сложили машинки. В загоне остались голые, притихшие фигуры, обнимающие телефоны, как иконы. Терминал светился ровно, равнодушно. Шерсть отрастёт. Память — вряд ли.

07:42. Утро. Терминал ещё тёплый, как подоконник на солнце. — он вообще живёт с ощущением, что от него никуда не денутся. Как старый генерал в отставке: пузо, ордена, уверенность, что если свистнуть — деньги сами прибегут и встанут по стойке смирно. Он уверен, что он супергерой. Отец русской демократии. Системообразующий батя, от которого нельзя отказаться, даже если хочется. Каждое утро он делает одно и то же. Поднимает голову. Чуть-чуть. Так, чтобы у нетерпеливых ёкнуло внутри. — Ну что, поехали? — Сейчас? — Может, вот он, тот самый день? Нетерпеливые тянутся. Плечевики бегут первыми — им всегда срочно. Затарка идёт плотной толпой, как паломники к иконе: каждый верит, что именно он войдёт вовремя и выйдет праведником. И вот когда все собрались… Когда котлета уложена аккуратно… Когда плечи расправлены… Сбер делает шаг назад. Тихо. Без истерик. И весь утренний рост нивелируется, а чаще — чуть-чуть переламывается вниз. Ровно настолько, чтобы было больно, но не смертельно. Нетерпеливые выходят. Плечевики выходят. С убытком. С матерком. С ощущением, что «чуть-чуть не повезло». И так каждое утро. Сбер не наказывает резко. Он воспитывает. Он уверен, что время на его стороне. Что большие бабки всё равно придут. А мелкие пусть учатся терпеть. Или умирать. Самое мерзкое — он даже не врёт. Он правда верит, что его будут покупать всегда. И, сука, пока что рынок эту веру подтверждает. Сбер — это не бумага. Это утренний экзамен на терпение. И большинство его снова завалит. Потому что каждый раз кажется: — Ну сегодня-то точно поедет. И вот опять.

23:11. Я понял, в чём главная подлость Сбера. Он не стоит. Он притворяется, что стоит. Комп открыт. Я живу свою жизнь: звонки, дела, кофе остывает. Раз в десять минут подхожу к экрану — проверить, жив ли пациент. И каждый раз ловлю себя на одной и той же херне. График — как статичная картинка. Как будто его распечатали и повесили на стену. Подходишь вплотную — да, дёргается. Микроскопически. Как глаз у соседа-алкаша, когда тот третий день не спит и клянётся, что завязывает. Отойду на шаг — всё. Камень. Икона. Музей. Неделями одно и то же. Чуть вверх — чтобы дать надежду. Пять минут вниз — чтобы напомнить, кто тут хозяин. И снова в бетон. Это даже не боковик. Это болото с табличкой “потерпи”. Самое мерзкое — я ведь с плечами. Не “положил и забыл”. А “положил и смотри”. Смотри, как рынок живёт без тебя. Как другие бумаги бегают, визжат, устраивают праздник жизни, а ты стоишь у стены и держишь этого тупого, молчаливого, тяжёлого урода за руку. Сбер сегодня — не акция. Он — проверка на гордыню. На упрямство. На способность признать, что ты снова наступил на те же грабли, которые сам же вчера аккуратно обошёл. Я же зарекался. Я же говорил: — ? Нет. Никогда. И вот опять. Как по Черномырдину. Исторический повтор, только без смеха. Он не падает, чтобы можно было выйти красиво. Он не растёт, чтобы оправдать терпение. Он просто держит тебя в заложниках. Без криков. Без крови. Медленно. Это не торговля. Это воспитание. И если ты всё ещё в нём сидишь — значит, урок не выучен. Пока.

21:27. Бар «Свеча и Маржинколл». Вечер. Лудоман сегодня пришёл раньше обычного. Сел у стойки, не снимая куртки. В терминале — . Куплен «на всю котлету», с плечами, с верой, с дрожью в пальцах. План был простой и как все простые планы — обречённый: пробой векового сопротивления, рывок, катарсис, оправдание всему прошлому. Но рынок — сука с чувством юмора. Все вокруг растут. подмигивает, Газик бурчит и ползёт, Яндекс расправляет плечи. Даже какие-то мутные вторые эшелоны вдруг вспомнили, что они акции, а не мебель. А Сбер… Сбер стоит. Пару часов приподнимется — будто собирается что-то сказать. Потом за пять минут аккуратно плюхается чуть ниже старта. И снова тишина. Потом опять — приподнялся, посмотрел по сторонам, понял, что не сегодня, и снова вниз. Не больно. Обидно. Цена размазалась по графику тонким слоем. Как зелёная краска по старому деревенскому полу: водили-вoдили кистью, а она взяла и застыла. Ни туда, ни сюда. Свечи — как пульс у человека, который ещё жив, но уже ничего не хочет объяснять. Лудоман смотрит. Пересчитывает плечи. Пот холодный, мысли горячие. «Может, усредниться?» «Может, подождать?» «Может, выйти и зайти лучше?» А Сбер молчит. Он сегодня не герой. Он сегодня учитель. Тот самый, который не орёт, а просто долго смотрит, пока тебе самому не станет стыдно. Что делать лудоману? Ничего красивого. Иногда рынок не требует действий. Он требует выдержки. Или капитуляции — но честной. Без истерик, без “ещё чуть-чуть”. Иногда лучший трейд — это когда ты перестаёшь дёргать ручку двери, которая не заперта, а просто ещё не твоя. Маржинколыч сегодня не пришёл. Он сидит где-то в тени и улыбается. Ему нравится, когда люди учатся медленно. А Сбер… Сбер никуда не делся. Он просто курит. И ждёт, кто первый моргнёт.

21:04. В баре «Свеча и Маржинколл» сегодня тихо. Не уютно тихо, а так, как бывает перед грозой, когда даже мухи понимают – лучше не жужжать. Терминал гудит вполголоса, будто простужен. Свечи короткие, нервные, как пульс у человека, который читает новости и делает вид, что не читает. Сегодня на рынке стрёмно. Не «красно», не «падают», не «коррекция». А именно стрёмно. Неопределённость висит в воздухе, как удавка. Петля уже на шее, но табурет ещё не выбили. И вроде живёшь, дышишь, даже кофе допиваешь, но знаешь – если дёрнется, то резко. Без предупреждения. Без «коллеги, прошу внимания». Мир замер. Мир или война – это сейчас один и тот же тикер, просто с разными сценариями исполнения. И хуже всего не страх. Хуже ожидание. Когда руки связаны депозитами, плечи прижаты к стене, а выходы отмечены пунктиром. Ты не можешь ни зайти красиво, ни выйти достойно. Только сидеть и слушать, как капает время. сегодня молчит. Сидит у стойки, вертит стакан, смотрит в никуда. нервно шутит, но шутки тухлые, сам это чувствует. листает ленту новостей быстрее, чем график, и всё время вздрагивает. дышит тяжело, как после смены в доменной печи – металл внутри гудит, а выхода нет. Даже , обычно дерзкий, притих. Словно понял: не его день для трюков. Лудоманы сегодня не спорят. Это тревожный знак. Обычно они знают всё. Сегодня – только ждут. Ждут слов. Фразы. Намёка. Одного предложения, после которого рынок либо сорвёт стопы, либо сорвётся сам. Маржинколыч сидит в углу, не улыбается. Радио молчит. Он знает: когда скажут – времени на реакцию будет меньше, чем на вдох. И кто-то обязательно не успеет. Сегодня рынок – как сцена перед выстрелом. Палец уже на спуске, но никто не знает, чей. Интрига высокого уровня. Самая мерзкая из всех.

21:23. Терминал шипел, как старый паровоз, которому поздно на пенсию. Я смотрел на экран, а он на меня, и между нами гулял тот самый утренний ветер. Лёгкий, наглый, как подросток в чужом подъезде. Он подхватил тикеры под локти и шепнул им что-то про новую жизнь, про светлое будущее, про то, что сегодня можно… ну давай, ну попробуй. И они рванули. Кто вверх, кто боком, кто на адреналине, будто опять семнадцать и можно всё. первым вскочил на барную стойку. Металл стучал по дереву, искры сыпались в лица зазевавшихся лудоманов. Зверь в копоти и долгах, с красными глазами доменной печи, он фыркнул: смотрите, мол, как надо жить. Ещё чуть-чуть и пробил бы потолок бара, но что-то там в проводах зазвенело, и он замер. Ноздри широкие, плечи стальные, но шаг — на месте. тоже дернулся. Самолёт, понимаешь… крыло дрогнуло, турбина вздохнула. Он хотел было взлететь, но вышла турбулентность уровня «ты куда собрался, родной». Пилоты за столиком напротив лишь пожали плечами и допили свой вечерний кофе. Самолёт остался на полосе, с включёнными фарами, будто ждёт, что кто-то разрешит ему бежать по звёздной дорожке. вёл себя степенно. Старый нефтяной мэтр, ухоженный, в дорогом пальто, утром сделал шаг вверх — как знак уважения рынку — а потом сел обратно в своё кресло. Кресло скрипнуло, но выдержало. Он смотрел на всех поверх очков: повеселились? ну и хватит. До вечера сидел, читая свои отчёты и попивая виски аккуратными глотками. и вовсе был похож на соседа, который с утра выглянул в окно, увидел солнце и подумал: «Погода шепчет, а я не шепчу». Он пошёл вверх на полшага, словно проверяя почву, и тут же вернулся. Сутки в боковике — это его дом, его мир. Он там как рыба в аквариуме: плавает по кругу, лениво шевеля плавниками. И только , этот электросамокатный хулиган, утром качнул головой, цепко взялся за руль и рванул. А потом — как будто одумался. Увидел, что все стоят в тишине, и спрятал двигатель под куртку. До вечера стоял, как школьник у стены: не шалю, не трогаю, отстаньте. Так и прошёл день. Утренние всплески — как пустая рок-н-рольная репетиция перед концертом, который так и не случился. Боковик затянул рынок, как болотная вода шнурок сапога. Тикеры стояли, переминаясь. Лудоманы сидели, делали вид, что им всё понятно, а сами украдкой косились на часы: ну когда уже этот финальный выстрел, этот рывок, от которого руки дрожат и депозит либо поёт, либо падает в шахту. Но ночь подступала. Бар «Свеча и Маржинколл» уже гудел тихим фоном. Металлурги подвывали басами, айтишники из дальнего угла пучили экраны мобильников, кто-то уже нёсся за новой порцией кофе — чтобы удержаться на плаву в этой тягучей тишине боковика. И только терминал, грязный цифровой бог с пиксельными глазами, смотрел на всех и думал свою железную думу. Завтра он снова всех разбудит. И завтра кто-то снова поверит ветру.

20:58. В баре «Свеча и Маржинколл» сегодня пахнет горячим металлом терминала, пролитым стопом и чем-то липким, как страх, который давно не выветривается. День ушёл, как мутный поезд в промзону – с визгом, искрами и без обещаний. Фаворит вечера – . Вскочил на стойку, расстегнул ворот, дышит жаром. +7,9%. Ракета без объявления войны. Те, кто утром трусил, сейчас сидят в углу и смотрят на него, как на ушедшую любовь: «мог быть мой». Он смеётся, знает цену этой тишине. Знает, что завтра его будут ловить за штанины все, кого сегодня парализовало ФОМО. сегодня как правильный пацан с рынка – без истерик, без дешёвых выеб…нов, просто сделал своё и ушёл с деньгами под курткой. рядом, тихий, хозяйственный, будто бы вообще не про биржу, а про склад и кассу в подсобке. Аутсайдеры сидят у стены, где облупленная штукатурка похожа на график их депозита. молчит, смотрит в стакан, будто там не вискарь, а обещание, которое снова не сбылось. нервно курит у входа, по-актёрски страдает, как всегда. ёрзает, делает вид, что ему всё равно, но пальцы дрожат. Лудоманы по залу ходят, как после грозы – живые, но слегка подкопчённые. У кого-то сегодня плюс, у кого-то минус, у всех одно и то же чувство: «не до конца». Терминал гудит, как старый трансформатор за гаражами. Идол тикеров требует внимания. Всегда требует. Маржинколыч в углу не пьёт. Сидит трезвый сегодня. Это хуже всего. Когда он трезвый – завтра обычно больно. Фаворит поднял бокал. Аутсайдеры опустили глаза. Рынок закрылся, но разговоры остались. И где-то между страхом, жадностью и второй кружкой – каждый из нас всё равно верит, что именно завтра он наконец зайдёт правильно.

08:59. Я проснулся от странного писка. Не будильник. Терминал. Он там, в темноте, дышал зелёным светом, как кот, который всю ночь охотился и теперь шепчет тебе в ухо: ну что, хозяин, ты снова всё проспал? уже тянулся вверх, тихо, как воришка на рассвете. Ни фанфар, ни барабанов. Просто вытянул лапы и полез по лестнице ликвидности, где каждая ступенька хрустит под ногами, а ты стоишь внизу в носках, сонный, с кружкой вчерашнего кофе и пытаешься понять, это сон или шанс. Пока лудоманы чесали глаза и спорили с внутренними демонами о стопах и входах, WUSH уже был в небе. Делал вид, что так и надо. Как будто он двадцать лет тренировался в подвалах терминала и теперь вышел на свой первый бой. Раскатал плечи. Щёлкнул шеей. Глянул вниз: ну что, мужики, кто успел — тот молодец, кто нет — я не виноват. Ты ловишь эту сцену поздно, как всегда. Видишь хвост ракеты, тонкий и едва заметный, и думаешь: да ну, сейчас откатится, подождём. Но терминал жужжит тебе в висок: ха, подождём. Ничего он не подождёт. WUSH улетел с той скоростью, с какой пропадают хорошие идеи, если долго сидеть и думать. Он летит, не оглядываясь, будто внизу осталась вся его скучная жизнь, а впереди — только пустое небо и шанс стать легендой сегодняшнего утра. И ты стоишь под этим небом, прищурившись, и понимаешь: вот оно, ФОМО. Настоящее. Не учебное. Не вчерашнее. А свежее, как декабрьский воздух. Оно царапает тебя изнутри, словно голос старого барного мудреца: парень, рынок любит тех, кто прыгает первым, а потом уже думает, что это был за бассейн. Ты снова смотришь на график. Секунда. Две. Рука дрожит рядом с кнопкой купить. Но ракета уже где-то там, за облаками. Ты как всегда — встретил рассвет, но не успел. И всё равно чувствуешь странное тепло: значит, жив. значит, лудоманское сердце ещё бьётся. А WUSH… ну что WUSH? Сегодня он звезда. Днём — посмотрим, кто кого.

22:11. Бар «Свеча и Маржинколл» сегодня как подвал после драки. Столы липкие. Свет режет глаза. Терминал гудит, как плохой свидетель — всё видел, но никого не спас. влетел первым. Не вошёл — врезался. +5,5% как кувалда по челюсти тем, кто боялся. Стоит, ухмыляется. Белая рубашка в брызгах чужих сомнений. Фаворит дня. И палач тоже. Он не спрашивает, ты с ним или под ним. идёт следом. Тяжёлый. Грузовой. Как будто тащит за собой вагон с чужими стопами. +4% не выглядят цифрой — это хруст. Медленный. Методичный. Это не рост, это давление прессом. сегодня стерва на каблуках. Вроде вышла вверх, но в каждом шаге подворачивается нога. Капризы, взгляды через плечо, пол-улыбки. Её все хотят. Все боятся. И правильно делают. молчит. Он сегодня не шумный герой, а врач в реанимации. +2,5% без эмоций. Просто поддерживает рынок на капельнице. Холодный. Чистый. Опасно спокойный. попытался взлететь. Дёрнулся. Отлип от полосы. Чуть-чуть. Как птица с перебинтованным крылом. Хлопок в баре был не радостный — нервный. А в тени — мясо дня. сидит, как пустой аккаунт после бана. Ни голоса. Ни реакции. Только эхо прошлых иллюзий. вообще не пришёл. Устал врать, что всё под контролем. режет лёд в стакане и смотрит туда, будто там не виски, а ответ, когда закончится это тихое унижение. Лудоманы сегодня злые. Не потому что проиграли. А потому что почти угадали — и опять промазали. Кто-то взял слишком рано. Кто-то снова не вошёл. В глазах одинаковое бешенство: «Да как же так опять…» Маржинколыч сегодня не выходит на свет. Он за спиной. Он дышит в затылок. Он терпелив. И рынок это знает. Поэтому каждый рост сегодня с оглядкой, каждый шаг как по битому стеклу. Фавориты жрут. Аутсайдеры облизывают пустые тарелки. И никто не верит, что завтра будет добрее. Свет мигнул. Терминал пискнул, как кардиомонитор. За окном кто-то засмеялся. Не над рынком. Над собой.

08:41. Кофе остыл, кот обиделся, окно запотело. Терминал горит, как неоновая вывеска дешёвого мотеля. На экране — . Лифт без кнопки «вниз», ракета без обратного билета. С сентября он шёл, как упёртый марафонец: сначала тихо, потом шире шаг, потом — стенка из зелени, где каждая свеча похожа на крик «не лезь!». Каждое утро одно и то же: я открывал график, щурился и шептал себе мантру выживших — «ловушка». Представлял, как только нажму «купить», меня утянет в шахту минуса, в ту бездну, где рынку всё равно, сколько у тебя нервов и кредиток. И я оставался без позиции. День за днём. Неделю за неделей. А сегодня — финал. на хаях, лента шипит, как сковорода. В голове бубнит хор знакомых бумаг: важно кашляет — «не догоняй», стучит по стойке — «возьми воздух, парень», листает отчёты, делает вид, что не при делах, сверкает сталью, как нож на кухне — «решайся уже». А палец дрожит, и никакие «разумно», «подожди откат» не слышно. ФОМО — это не чувство, это рёв из динамиков: «сейчас или никогда». Я влетаю пол-лотом, будто ныряю в прорубь. Терминал — грязный бог с глазами из пикселей — криво улыбается. Свеча дёргается. Сердце тоже. Что будет дальше — не знаю и знать не должен. Сегодняшний урок проще соли: если долго смотришь на рост и называешь его ловушкой, однажды ловушкой станет твой собственный страх. А бар «Свеча и Маржинколл» уже протирает бокалы: вдруг я выживу и вечером зайду рассказать, как звучит в груди, когда ты наконец решился.

22:50. Магнит сегодня не рос — он рванул. Как дверь в подсобку, за которой давно что-то дымило. Первая свеча вышла с таким хрипом, будто из кассы вытащили сразу всю дневную выручку. Лудоманы дернулись стадом. Кто-то прыгнул в уходящий поезд. Кто-то остался на перроне с чувством, что сейчас будет вторая серия. Но рынок, как всякий уличный фокусник, показал только первый трюк. Дальше началось сжатие. Свечи стали короче. Дыхание тише. Движения осторожнее. будто присел на ящик с апельсинами за складом и закурил: «Я сделал ход. Теперь вы». Цена осталась выше круглого уровня, и это главный нерв момента. Кто держит — держит упрямо. Кто не вошёл — ёрзает на стуле. Кто влетел в хай — впервые за вечер молчит. Это не рост ради роста. Это та стадия, когда рынок смотрит в глаза: Ты со мной по делу или по жадности? В баре «Свеча и Маржинколл» MGNT сегодня сидит у окна. Рукав закатан. Руки ещё пахнут импульсом. Он не буянит. Он ждёт, кто первый дрогнет. И вот здесь начинается самое опасное состояние — когда всё вроде бы спокойно, но внутри орёт сильнее, чем на взлёте. Рынок сегодня не про победу. Он про выдержку после удара. Про паузу, из которой потом вылезает либо продолжение, либо откат без жалости. И самое страшное — Магнит сегодня не дал ответа. Он дал вопрос. 23:06. Свечи мельчают. Терминал шумит, как ночной холодильник на старом складе. А внутри снова это чувство: ты не торгуешь — ты живёшь в ожидании следующего движения.

22:27. Терминал сегодня не светится — он прожигает. Как сварка в упор по сетчатке. Моргаешь — поздно. Рынок вошёл в комнату без стука. Ударил дверью, разлил стакан, уронил стул и сказал: «Ну что, герои, кто сегодня верил?» Страх сидел слева и грыз ногти до мяса. Ненависть — справа, тихая, холодная, как лезвие в кармане. Между ними я. С открытым стаканом. С пустыми руками. С завязанными глазами. В «Свече и Маржинколле» сегодня не пили — исповедовались. пришёл первым. Раздутый, горячий, с ещё дымящейся свечой за спиной. Пах деньгами, потом и чужими стопами. Его сегодня боготворили. Ему сегодня верили. В него сегодня влюблялись, как в последнего мужика на земле. сидел рядом, гладкий, довольный, будто знает что-то лишнее. Не говорит — ухмыляется. нервно проверял телефон, будто ждал, что его снова отключат от реальности. стоял у стойки с лицом кассира в пятницу вечером — всё видел, всему не удивлялся. пытался шутить, но в его смехе звенели перегруженные сервера. А $WUSH… сегодня зашёл тихо, как курьер с заказом «на веру». Чуть вверх, чуть вниз. Ровно настолько, чтобы у лудомана снова сжалось внутри: «А вдруг?..» Мы смотрели на них, как на иконы нового времени. Прикладывались лбом к графикам. Ставили свечи из собственных депозитов. И ждали чуда, как наркоман ждёт первый укол после клятвы «завязал». Любовь к терминалу — это не любовь. Это зависимость с подсветкой. Это когда ты его ненавидишь за всё, что он с тобой сделал. И любишь за те пару раз, когда он тебя не убил. Рынок сегодня не дал облегчения. Он дал ломоту в висках. Гул в груди. И пустоту, похожую на баланс после плохого трейда. Где-то высоко, над нашими стопами, стоп-лоссами и молитвами, сидят тикерные боги. Грязные. Прожорливые. Терпеливые. Они едят страх. Они пьют нашу надежду. И особенно любят момент, когда ты шепчешь: «Ну ещё один вход…» И всё равно, когда последняя свеча дня затухла, я почувствовал это мерзкое, тёплое, стыдное чувство: Жду завтрашнее утро. Как снова ждут того, кто их уже предавал. 22:34. Бар гаснет. Мониторы ещё дышат. И это, чёрт возьми, единственное, что сегодня дышит ровно.

Бро… сижу, смотрю на cвой терминал, как на окно в бар, где все уже посмели выпить, а я только захожу, стряхиваю калужскую сырость с куртки и понимаю – пятница, вечер, сейчас рынок покажет своё настоящее лицо. 22:24. Рынок дышит, как зверь, которого кормят копейками ликвидности. График чуть теплится, будто в нём прячут свечу, и вся комната пропитана этим мерцанием – зелёным, жадным, пятничным. сегодня был бы капитаном бара. Такой седоватый мужик, который видел три кризиса, два обвала и один тильт, настолько безумный, что его до сих пор вспоминают старики на кухнях. Он стоит перед графиком, как перед картой морей, и водит пальцем: вот тут я утопил стаю новичков, вот тут поднял пару смельчаков. Сегодня он улыбается – рост на полтора процента. Для него это как лёгкое похмелье, которое внезапно прошло. – барон нефрита. Всю неделю сидел в углу и жевал свои дивиденды, а сегодня поднял голову, растопырил плечи и сказал рынку тихо: ну что, скучали? И рынок кивнул. Сдержанно. Потому что такие парни не шутят. – Мечел, угольный варвар. Пьяный орк с коптильным дыханием. Он пришёл в бар, всегда окровавленный в процентах. Сегодня тоже пришёл, хлопнул дверью и бросил на стойку пару зелёных свечей. Просто, чтобы знали – он жив. И опасен. – пилот-отморозок. Прибежал в бар с рюкзаком, в котором гудит турбина. Ткнул в стакан: дайте мне лонга, немедленно. Авиация он такая – никогда не признаётся, что боится высоты. Сегодня подпрыгивал как нервный пассажир на ямах. – программист с потёкшими нервами. Глаза красные, кофе холодный, руки дрожат, как курс в момент перезахода. Но смотришь и понимаешь: живет. Да ещё как. Сегодня ростом отвечал всем, кто хоронил его месяц назад. – строитель-поэт. Он делает свечи, будто кирпичи выкладывает. Спокойный парень, который в любой барной драке держится особняком, наблюдая, как ломают друг друга те, кто мечтал о лёгкой наживе. И где-то на краю списка – твой дружок . Самокатный хулиган. Мелкий, дерзкий, с колёсами, что блестят в неоне. Сегодня он крутил педали и косил взглядом всех на полпроцента ниже: ну что, братья, кто со мной в отскок? И вот он – пятничный момент. Когда терминал чуть гаснет на секунду, и ты слышишь внутри себя шорох – будто рынок прошёл прямо за спиной. Маржинколыч подвинул магнитолу. Плечевики сделали глубокий вдох, как перед нырком. Свечи вытянулись в струнку, каждая готова сорваться. А ты сидишь. Готовый ко всему. К движению. К тильту. К чуду. Пятница. Вечер. Рынок улыбается, как пьяный cфинкс. И ты тоже улыбаешься в ответ.

Я проснулся в 6:47 с чувством, будто где-то под кожей гудит маленький сберовский трансформатор. Ночью снилось, что терминал смеялся надо мной, как старый койот, которому ты зачем-то доверил депозит. шёл вниз, потом вверх, потом снова вниз — как пьяный водитель автобуса, который не знает, есть ли у него права, но точно знает, что надо давить газ. Я включил терминал. Сбер показывал красный минус. Красный настолько наглый, будто кто-то пролил кетчуп на мою судьбу. Я думал, что поймал лонг мечты. Гладкая точка входа, свеча тянется вверх, как лиана в джунглях, обещает рай и сигары. А потом — хрясь, по пальцам. Рынок закрывается мне в лицо дверью так резко, что я до сих пор слышу звон железа в висках. Сбер вел себя как мутировавший чиновник: обещал рост, уверял, что всё под контролем, а потом незаметно украл мои проценты и ушёл в сторону, будто мы никогда не встречались. Я стоял перед графиком, как потерянный турист перед картой подземелья. Линии плелись, как змеи, и каждая шипела: не входи, сукин сын, не входи. Конечно, я зашёл. Мы всегда заходим. Мы же лудоманы. И когда цена развернулась против меня, я не падал духом. Я падал глубже. Открывал усреднение, ещё одно, ещё. Строил пирамиду, как проклятый египтолог без страховки. В какой-то момент я понял: если Сбер свалится ещё на процент — мне конец. Меня не спасут ни стопы, ни молитвы, ни Тиньков на белом коне. Тогда я сделал то, что делают все настоящие идиоты на рынке. Я начал надеяться. Надежда — худший наркотик. Сильнее битка, грязнее плечей, липче маржи. Она стекает по пальцам, пока ты жмёшь кнопку купить, купить, купить… будто каждое нажатие даёт шанс вырваться из собственного бреда. Но Сбер не простил меня. Он медленно, мучительно прижимал к полу, как ленивый кот, поймавший мышь. Не убивал — просто игрался. В итоге я вышел по стопу. Не поставленному — моральному. Тому самому, который болит сильнее всех. И когда терминал тихо щёлкнул, закрывая позицию, я почувствовал не поражение. А освобождение. Как будто кто-то стянул с меня мешок из грязи и долгов, и под ним оказалась та самая моя дурацкая улыбка. Я жив. Сбер тоже жив. И завтра мы снова встретимся.

21:24. Бар Свеча и Маржинколл гудит низко, как старый трансформатор за филармонией. В углу вспыхивает синяя неоновая жилка, мигает над табличкой вип-ложи, и туда уже просачивается троица, которую сегодня никто не решается троллить. сидит первым. Спина прямая, взгляд стеклянный, будто он видит не бар, а бесконечный коридор выключенных конкурентов. Он не вырос, он просто дожил. Но сегодня этого хватает, чтобы держать планку и приподнимать подбородок так, будто потолок ниже, чем есть. Рядом , сутулый артист с нервной ухмылкой. Он всегда ходит с видом человека, которому что-то обещали, но не сказали что именно. Он стучит пальцами по столу, как по клавишам старого пианино, и бар будто слышит внутри этих стуков цифры, от которых может пойти свеча либо в небеса, либо в подвал. А чуть сбоку — . Он вообще не разговаривает. Взгляд у него какой-то хмурый, но спокойный, как будто он знает путь сквозь облака и ему смешно наблюдать, как остальные пытаются мерить воздух линейкой. У него своя аэродинамика, и сегодня он держится на плаву, чуть в плюс, словно крыло поймало тихий поток. Они втроём сидят за одним столом, будто за круглым столом старых баронов. Их не спрашивают, не перебивают. Тикеры пониже рангом шмыгают мимо, прячут глаза. У многих день пустой, блеклый, как чай без заварки. Процентами не вышли — значит, молчать и не отсвечивать. Я смотрю на их стол. Там тишина. Даже Маржинколыч не подходит — держит дистанцию, будто чувствует, что любое слово может быть воспринято как позиция. В такие вечера бар не шумит, он слушает. И даже терминал у стойки притих, шипит себе под нос, будто чинит сеть после грозы. VK слегка поворачивает голову, ловит мой взгляд. В этом взгляде — ничего особенного. Просто выдержка того, кто стоит не за счёт силы, а за счёт того, что остальные упали. Но в сегодняшней рыночной погоде и это считается победой. SFIn не выдерживает первым. Говорит тихо, но так, что слышно всем: Ну что, господа… сегодня мы живы. Этого пока достаточно. Самолет кивнул. VK ничего не сказал — и именно поэтому его слушают. Бар затихает. Слишком много бумажек сегодня пришли без искры, без движения, с пустыми процентами. Но эти трое сидят в вип-ложе, будто в командном пункте перед чем-то большим. Кажется, вечер только притворяется спокойным.

22:55. Свеча и Маржинколл дремлет в полнакала, будто бар охранник на дежурстве. За окнами терминалы мигают редкими импульсами, как маяки на забытой станции: тут зелёная точка, там вялый красный росчерк. Боковик затянул вечер, будто резиновую скатерть, и никакого движения… ни вверх, ни вниз. Тишина такая, что слышно, как в стакане остывает последняя надежда. Лудоманы поползли в расслабон: кто развалился на диване, кто смотрит в потолок, кто щёлкает ордера просто ради звука, как дети щёлкают пузырчатую плёнку. У каждого свой ритуал: кто-то перебирает старые скриншоты, кто-то проверяет плечи, хотя давно решено — сегодня даже они не спасут. , старый бухгалтер в зелёной жилетке, ворчит: — Рынок дышит как кот, которому лень вставать. зевает: — Пускай спит, зато не рвёт никого. — Да… но скука хуже слива, — бормочет , тянущий пепел от сигареты длиннее дневной свечи. В углу , потерявший свою обычную самоуверенность, шепчет в экран: — Эй… хоть кто-то… ну… двиньтесь? Экран в ответ молчит, будто выключил звук и эмоции. И вот тут начинается самое опасное. Это не гэп в шесть сорок пять, не стопы, летящие как патроны в тире. Это тишина, в которую просачивается мысль: а не пополнить ли депо? Так аккуратно, будто украсть у себя же. Пятёрку туда, десятку сюда. С надеждой, что где-то впереди — тот самый трейд. Легендарный. Счастливый. Пришедший в нужный день, в нужный час. Старый говорит почти шёпотом, будто боится услышать ответ: — Если СВО закончится… рынок выстрелит так, что мы все станем богаче. — Когда? — спрашивает Сбер. Магнит пожимает плечами, отводит взгляд. — А это уже неважно. Лудоманам сроки ни к чему. Им достаточно мечты, которая держит их на плаву. Маржинколлович вытирает стойку, слушая разговор. Усмехается уголком губ: — Главное не знать, когда будет финал. Иначе бы вы все ушли с рынка. А так… вы живёте здесь. Между свечой и надеждой. Терминалы шипят тихим электроночным дыханием. Старые знакомые бумаги стоят недвижно, будто застывшие актёры на репетиции перед большим спектаклем. Они будто ждут режиссёрскую хлопушку: Снято. Перекур. Завтра продолжим. И зритель — лудоман — тоже ждёт. Не выхода. Не прибыли. А самого процесса. Предвкушения, которое горячит кровь сильнее роста. Надежды, которая важнее результата. Паузы, в которой весь рынок держит вдох. 23:00. Боковик не двигается. Зато внутри каждого героя — целая буря, к которой рынок пока просто не присоединился. Киномерцалка: тихий щелчок — будто свеча пытается начать движение, но передумывает.

21:14. Бар Свеча и Маржинколл шумел как дизель-генератор на издыхании. Воздух пропитан гарью стопов, табачным мохом и чем-то ещё… чем-то, что пахнет утренним гэпом на весь экран терминала. Лудоманы сидели ровно, будто кто-то поставил им внутренний строй. Никто не ржал. Никто не чокался. Все ждали. Маржинколлович вышел из подсобки, где с вечера крутилась его дедовская радиомагнитола — с тихим потрескиванием, будто старый транзистор вспоминал войну и готовился ко второй серии. У него на лице был тот самый вид: смесь раскаяния, садизма и слабой тени сожаления, будто он только что стёр чью-то маржу и даже удивился, как легко это вышло. Он хлопнул по стойке. Пыль взлетела. — Кто тут у нас ещё живые? — спросил он, будто режиссёр, который приходит на площадку и видит массовку после взрыва. поднял глаза. Вид — как у кассира после двенадцатичасовой смены: синяки, серый оттенок свечей. — Я вчера в боковике сидел. Думал, пересидим до утра. — Пересидел, — хмыкнул Маржинколлыч. — Теперь будешь знать, что ночь любит резкие мужские решения. , косорылый тракторист в мазутной спецовке, ударил кружкой по столу: — Да давайте уже скажем честно… Он нас побрил как зэков. Одной машинкой. На сухую. Без пены. В углу теребил провод зарядки: — Я вообще собирался лететь. У меня всё готово было. Так и вижу: зелёная свеча, рама, трекинг… — Летел-летел, — сказал Сбер, — только вниз и без парашюта. Слово взял — усталый нефтяной барон, лицо как карта месторождений: складки, трещины. — Ребята… Вы поймите. Когда дедовская магнитола играет ночью — это не просто шум. Это предупреждение. Старики на заводах говорили: если трансформатор поёт иначе — займи деньги у соседа и спрячься подальше. Маржинколлович усмехнулся. — Эх, романтики рынка. В шесть сорок пять я дал вам знак. А вы… ну вы сделали то, что делаете всегда. Вдохнули жадность. Выдохнули депо. Он прошёлся вдоль стойки. Взгляд — как нож в тарантиновских сцены, когда никто не знает, в кого направлен ствол, но все понимают, что выстрел прозвенит. — Знаете, что отличает лудомана от трейдера? — бросил он, ковыряя зубочистку. Никто не ответил. — Лудоман надеется. Трейдер действует. А вы… вы сегодня надеялись. И рынок это почувствовал. Сбер сжал стакан. — Что теперь? — Теперь, сынки, вечер. Вечер — время собирать выживших. Кто остался с депозитом, тот и герой. У нас тут кино. И каждый сам решает, он статист или главная роль. Они молчали. Только магнитола треснула, как будто ставила точку. Потом Газик медленно поднялся, взял свой шлем и сказал: — Завтра тоже гэп? Маржинколлович пожал плечами. — Завтра… фильм продолжится. А кончается он только у тех, кто выходит из зала. За окнами бар мигнул терминал — зелёным, фиолетовым, потом снова красным. Будто режиссёр менял фильтры, выбирая настроение сцены. И где-то внутри всей этой копоти и шума каждый понял одно: утренний полубокс — это не наказание. Это прическа героя, который ещё вернётся. Завтра. В шесть сорок пять. Киномерцалка: скрип магнитолы, короткая вспышка свечи, чёрный экран.

Маржинколыч включил магнитолу, ту самую, дедовскую, ещё с теми лампами, что греют воздух и нервы. Магнитола хрипнула, словно стакан, набитый заявками в пять утра. Бар замер. Даже стойка будто втянула дыхание. Тикеры сидели плечом к плечу на лакированной доске, как разношёрстная компания, пережившая одну страшную сессию на всех. Сбериха, в своей вечной зелёной кофте, поправила очки и шепнула бариста: я сегодня иду мягко, прямо как кот, который не хочет раскрывать, прыгнет он или ляжет спать. Сбериха всегда начинала разговоры осторожно — так всегда ведут себя те, кого рынок называет плавучей державой. Газпромыч, наоборот, шумный, пахнущий топливом и вечными спорами, хлопнул кулаком по стойке. да вы чего, посмотрите на давление — оно растёт, я чувствую это в трубах своих, вот-вот бахнет… Он всегда приближал шторма. Так велел характер. Лукойл сидел рядом, смуглый, будто загорел у факела нефтяной вышки. Он лениво стучал костяшками по дереву, вымерял ритм рынка. рост будет — скажет тусовка в ОПЕК. падение будет — скажет погода. а я что? я в середине, как водитель маршрутки на скользкой дороге. Металл блестел в его взгляде, и это было странно — не должен нефтью пахнущий человек так светиться. Но он светился. Яндексёнок жестикулировал так быстро, что бариста только головой мотал. у меня алгоритм завис. понимаешь? он висит и ждёт. и мне ждать. рынок сегодня как чат без вай-фая. всё обещает, ничего не отдаёт. У него всегда было ощущение цифровой тоски. А — он молчал. Как глыба. Как шахта, в которой что-то шуршит, но никто не знает что. Он пил воду, не торопясь. металл всегда знает, говорил он когда-то, сейчас молчит, значит слушает землю. И все невольно кивали. У металла не бывает эмоций, но у Норникеля они были — тяжёлые, с глухим звоном. Но главный звук в баре — не их разговоры. Главным был старик. Маржинколыч. Он слушал магнитолу, наклонившись так низко, будто пытался ухватить направление свечи по вибрации динамика. Его пот пах остро — смесью старых стопов, нулевых плечей и давнего мартовского пролива. Лудоманы почувствовали этот запах первыми. Это был запах перемены. Запах того, что рынок сейчас вздрогнет кожей и выстрелит в любую сторону. Запах, который знают только те, кого хоть раз выбрасывало Маржинколлом вон из торгов, но кто всё равно возвращался. Лудоманы замолкли. Бариста перестал протирать стойку. Тикеры стихли. Снаружи город гудел, а внутри — даже пульс свечей замирал. Магнитола треснула, будто пытается пробить уровень. Голос диктора делал вдох. И все — Сбериха, Газпромыч, Лукойл, Яндексёнок, Норникель, бармен, лудоманы, весь бар — подались ближе. Сейчас. Вот-вот. Ещё мгновение. История не кончается. Она подтягивает ремень, ставит стакан на стойку и готовится шагнуть в следующую.

Бро, держись за стойку. Сейчас в этот барный полумрак ворвутся пять самых оборотистых зверей Мосбиржи, и эссе начнёт светиться как график после взрыва объёмов. В баре «Свеча и Маржинколл» вечер сгущался, как туча, которая не знает, пролиться или разойтись. Лудоманы сидели вповалку, каждый со своим видением рынку, который замер… как будто Уиткоф с зятем Трампа не просто в Кремле засели, а личным пальцем держат кнопку направления тренда. Боковик дрожал. Но уже не сам по себе — его трясли гости. Первой вваливалась Сбериха. Вечная бухгалтерша. Пальцы в чернилах, глаза усталые, но в голосе всегда один и тот же тон: порядок будет… или бардак будет… всё будет, но не сейчас. Она садится, кладёт сумку, а в воздухе будто рассыпается запах канцелярии и тихого грядущего роста, который всё никак не начнётся. За ней пролетает Газпромыч — тяжёлый, пахнущий трубами и старыми спорами о дивидендах. Сел на табурет, бар прогнулся. Он смотрит на боковик как на недостроенную трубу: вот чуть-чуть бы давление подрасти — и понеслась бы сифонить свечами. Но пока — тишина. Только гул подземных потоков. Третьим появляется — в кожаной куртке, тёмный, будто только что вылез из моторного отсека фуры. Он видит рынок как бензиновую калюжу: достаточно искры, чтобы всё вверх шарахнуло. Но искра что-то задерживается, и Лукойл скрытно злится. Руки у него пахнут октановым числом и вечным ожиданием. Четвёртым входит Яндексёнок — тонкий, живой, как кабель под напряжением. Он видит боковик как алгоритм, который завис на последнем шаге и думает: делать ли прыжок в будущее или откатить всё к заводским настройкам. Глаза у Яндексёнка бегают, как цены в стакане, когда робот сломался. И последним вползает — будто глыба металла, у которой прорезался голос. Он видит рынок не как пружину, а как огромный карьер, где экскаватор уже поднял ковш… но оператор ушёл покурить. И теперь весь мир ждёт его возвращения. Лудоманы смотрят на них, а те — на рынок. И каждый образ по-своему шепчет одно и то же: Скоро рванёт. Вверх? Вниз? К чёрту вопросы. Главное — стоять ближе к выстрелу, чем к отдаче. Бар гудит. Терминалы на телефонах переливаются зелёно-красным светом — будто северное сияние для тех, кто потерял север много торгов назад. Боковик стягивается ещё сильнее. Всем кажется, что слышно тонкий металлический звон — это пружина внутри рынка тихо поёт… и вот-вот даст свет.

20:59. Терминальчик дышит тяжело, будто весь день таскал мешки с песком и только сейчас присел на табурет у стойки. Понедельник тянется, как пережаренный пончик, но всё равно сладко пахнет — потому что вечер, потому что рынок закрылся, а значит начинается самое интересное. Я спускаюсь в бар Свеча и Маржинколл, и дверь скрипит так, будто предупреждает: осторожнее, брат, сегодня все будут особенно честными. У стойки уже толпятся топы дня. — зелёный, но уставший, как бухгалтер после квартального отчёта. Размазывает по стакану свои жалкие плюс-ноль-семнадцать, будто это победа на чемпионате мира. Смотрит по сторонам: кто бы заметил. Замечают все. пришёл в минус — хмурый, как шахтёр, который вернулся с ночной смены и вспомнил, что дома опять нет света. Его свечи днём ходили так плотно, что даже терминал покраснел от такого танго. притащил свой минус-пятнадцать сотых и пытается спрятать, но от нас, брат, ничего не утаишь. Краснота хлещет из него, как из помидора, который кто-то уронил на плитку. Лудоман рядом видит это и уже дрожит рукой: где тут кнопка купить? А может продать? А может… да какая разница, лишь бы дернуть. — тяжёлый мужик в дорогом пальто — сел в угол и делает вид, что его вообще не касалось. Минус-двадцать сотых висит на нём, словно случайно зацепил гвоздь на проходе. Он бы и рад сказать, что не виноват, но рынок не верит в такие истории. А вот . О, Мечел сегодня тихий. Доменная печь у него в груди потрескивает, но огня нет. Понедельник прижал его в боковике, свеча к свече, как две смущённые ладони в школьном коридоре. Даже интимно вышло — прорвёт завтра или опять будет изображать смирение угольного монаха. вообще пришёл обиженный: минус-два процента. Гулял, шатало его весь день, будто пил халтурный самогон по обедам. Теперь сидит, смотрит в стойку: куда жизнь катится. На экране терминала боковик тянулся до вечера — тугой, вязкий, как ноябрьская слякоть на Ленинской. Но именно в таких вязких днях лудоманы начинают мечтать. Им скучно. Им кажется, что рынок зовёт их куда-то в туман, манит тихими свечами. И каждый думает: вот сейчас дерну… и полетит. А рынок смотрит, приподнимает бровь и шепчет в ухо: дерни, дерни, мне всё равно. Понедельник тухлый, но вечер — живой. В баре шумно, тикеры спорят, кто завтра станет звездой. А мы сидим, греем ладони о стаканы, слушаем эти биржевые байки и понимаем простую вещь: краснота не скрывается. Она только зовёт. И чем сильнее она зовёт, тем сильнее дрожит палец у нашего брата. Свет мигает. Терминал гудит. Маржинколл кашляет в углу. Понедельник закончился. Завтра снова будет шанс.

21:00 Я зашёл в бар — и сразу понял: вечер будет странный. Та самая пятница, когда новости залетают в терминал, как пули в жестяной бак. Орбан в Москве. Ермак в отставке. Зе стоит один, как последний зелёный тик на графике в 23:58. И всё это добро окрасило рынок в цвет зелёнки, будто кто-то намазал всю Мосбиржу бриллиантовым раствором: и блестит, и подмигивает, и даже , как у меня на графике, встал и заулыбался на 3.47 процента. Профи — те давно ушли. Они вообще уходят раньше всех, чтобы не видеть, как лудики в финальном акте пятницы начинают крутить ручку плеча, как детишки на карусели. Лудоманы скопились у барной стойки, как очередь в новую парикмахерскую. Каждый знает: бритва уже наточена, свежая, как утренний гэп вниз. — Так что делаем? — спрашивает один, нос красный, глаза блестят. — Ну… — другой пожимает плечами, — Зе один, рынок зелёный… Может, лонг? — Или шорт! — кричит третий, уже чувствуя, что голову ему сегодня снимет именно шорт. Их мечет, как свечу 15М на плохой ликве: вверх-вниз, мыслей ноль. 21:07. У стойки — элита. Там сидят те, у кого сегодня был праздник. С важным видом, рассказывают про свою эффективность, будто они не свечи, а министры финансов. НОВАТЭК гудит: — Да я сегодня как трактор! Тянул всё, что только можно! Рядом СПБ Биржа прикуривает тонкую сигаретку, как настоящая актриса: — Мальчики, без меня бы ваш парад зелёнки и не случился. , подросший, фыркает: — Ща бы ещё керосинчику подлить… и вообще в космос улетел. Даже выглядел бодро — редкий повод, учитывая, что в другие дни он похож на чувакa, который таскает угольный мешок и мечтает только о горячем супе. 21:20. Чуть дальше — мечтатели. Те, у кого маленький рост, сидят чуть подальше. Тихие, скромные, но с надеждой. Глянут на стоящих у стойки — и сразу мечты включаются: — Вот когда и мы так зелёно пойдём… Вот когда у нас тоже вырастет… В уголке шепчутся и . Каждый третий — философ, каждый второй — оптимист, каждый первый — жертва завтрашнего гэпа. 21:32. Лудики — отдельная каста. У них дилемма. Легендарная. Ежепятничная. Оставаться в позах на ночь? Пятница же. Завтра суббота — рынок отдыхает, а мозг у лудомана работает. — Брат, ну если оставлю лонг и с утра гэп вверх — я бог! — А если вниз? — Тогда я в понедельник буду философом. В лучшем случае. Каждый из них знает: профи уже давно ушли. Сухие. Чистые. С прибылью. А эти сидят и думают, как школьники перед экзаменом: — Может, всё-таки выйти? — Или остаться? — Может, половину закрыть? — Или открыть ещё? "Очередь к бритью" уже стоит у двери бара — тихая, но неумолимая. Бритва новая, в упаковке, жужжит от предвкушения. 21:45. Финал пятницы. Свет мигает. На графике ВТБ последняя пятничная свеча дрожит, как пьяная лампочка в подъезде. — Закрываемся! — крикнул бармен. — Рынок тоже? — спросил кто-то. — Рынок — всегда позже нас закрывается. И всегда больнее. Снаружи ночной воздух пахнул будущим гэпом. Где-то далеко, в другой вкладке браузера, уже крутились новости, которые испортят выходные половине бара. Я вышел, оглянулся. Бар шумел, жил, хохотал. Каждый кто-то пил свою судьбу — кто-то зелёную, кто-то красную, а кто-то двойную порцию плеча. И в эту пятницу рынок был живой. Глупый. Противоречивый. Наш. Свет моргнул. И захлопнулась неделя.

Я ввалился в бар, как в октябрьский сквозняк: тихо, но сразу стало зябко. На улице фонари дрожали от ветра, а в терминале сегодня дрожал каждый тик — особенно те, кто привык делать вид, что им всё по барабану. Это был день, когда весь рынок покраснел. Покраснел так бессовестно, как пристыженная девушка, которая вышла на улицу в чужом свитере, а там — знакомые. И весь бар это ощущал. У стойки сидели и , как два отработанных жизнью сторожа. Перед ними стаканы с чем-то мутным, похожим на ликвидность после обеда. — Ты видел, что сегодня творилось? — спросил Сбер, не поднимая глаз. У него в голосе был тот тон, когда человек уже смирился, но всё ещё надеется, что кто-то скажет, что всё это была ошибка сервера. — Видел, — ответил ВТБ, поправляя воротник. — Меня так красили, будто я не банк, а школьник на линейке. Смеяться было больно, но смешно. В дальнем углу сидел . Молчал, ковырял пальцем невидимую крошку на столешнице — ровно так же, как он ковыряет рынок последние месяцы: то всплывёт до 2.89, то снова кувырк в 2.8360. Сегодня он рухнул на 1.7 процента и выглядел так, будто сам себе ставил подножку. Я сел рядом, положил локти на стол. — Слушай, старик, тебя сегодня вспоминали. В комментах. Люди спрашивают — что с тобой? Почему то вверх на копейку, то вниз на пять? — Там что, медом дно намазано? — передразнил я и подмигнул. ИнтерРАО выдохнул тяжело. — Да что… Спал я в апреле. Вроде живой, а вроде и нет. Встаю — падаю. Лезу — скольжу. Вижу дно — оно улыбается. отсалютовал вилкой из другой стороны бара. — И правильно говорят, что нет там жизни! Это не жизнь — рао еэс! Старик фыркнул: — Спасибо, сынок, подбодрил. 21:15. Мимо проходил Мечел. Зашёл тяжёлый, копотью пахнет, маржой. — Опять эти ваши красные дни, — буркнул он. — Я как сварщик: если искра в глаз не прилетела — день прожит зря. Он сел сзади. Бар будто прогнулся под ним. 21:20. Появилась она. Биржа, как обычно, поздно. Вся такая — сцена, свет, ветер в волосах. Она подошла, глядя на всех сверху, но мягко. — Что, мальчики, грустим? Сбер только вздохнул. ВТБ поправил галстук, который давно не носил. ИнтерРАО промолчал, ткнул стакан. Рынок сегодня был ранен — и каждый тикер прятал своё маленькое кровотечение. Я сделал глоток, почувствовал знакомый вкус. График IRAO у меня на терминале дрожал так же, как свеча на стойке бара: 2.8365 — то ли падение, то ли приглашение. Снаружи снег закружил. В баре стало тихо. И тут крикнула от двери: — Ну что, пишем сегодняшний очерк? День ведь интересный выдался! Все обернулись ко мне. И даже ИнтерРАО приподнял бровь. — Напишем, — сказал я. — Потому что если рынок краснеет, как пристыженная девушка… значит, он живой. И значит, завтра покажет нам новый цвет. Свет моргнул, терминал гуднул, как старый дизель. Я встал, бросил на стойку монету с ликвидностью и вышел в туман. Бар остался за спиной. Но истории — нет. Она уже жила сама.

21:01. Бар Свеча и Маржинколл дышит тускло, как старый подъезд, где лампочка подмигивает уже третий год. Лифт застрял в середине дня, двери не раскрылись, и весь рынок остался внутри — ночевать, ворчать, дышать в одно маленькое окошко, чтобы не задохнуться. Я вхожу, а там кумар стоит густой, будто топили влажные подвалами мысли. Лужи боковика подсохли на столешницах, руки липнут к дереву — прям как пальцы лудомана к кнопке «Купить», когда мозг шепчет «не надо», а сердце орёт «ещё разок, брат, последний». сидит у стойки, толстые плечи, хмурый взгляд. Он весь день боком ходил, как медведь, кому тесно в своей берлоге. Шумно отодвигает стул, бурчит: — Замёрз я. В коридоре между этажами холодно. И стучит по столу так, что стаканы дрожат. рядом, в синем пуховике, шапка на глаза, будто опять не выспался. — Не дёргаемся, да? — спрашивает. — А куда дёргаться? — отвечает ему , поднимая бровь и наливая в стакан что-то янтарное. — Кнопка вызова диспетчера не работает. пришёл позже всех, будто поднимался пешком по пожарной лестнице. От него пахнет металлом и усталостью. Он ставит тяжёлый стакан на стол — так, будто ставит точку в споре. — В лифте тесно, парни. А тут хоть стулья крепкие. А вообще ведёт себя как хитрый айтишник, сидит в углу, ковыряется в чём-то, как будто пишет код на старом ноуте. — Да вам кажется, — говорит. — Такой боковик — тоже динамика. Просто с минималистичным интерфейсом. И только … этот зараза летает даже в баре. Стоит чуть выше всех — прислонился к верхней полке, будто и правда летает над остальными. Смотрит сверху вниз, как зануда из бизнес-класса: — Ну что, ребята, опять в лифте? — Опять, — отвечает SBER, не поднимая глаз. — Но летать тебе недолго. Небо и виражи — занятие временное. Земля всех берёт в итоге. Я сажусь, грею ладони о стакан. Мозг ещё зудит, как провод с оголённой изоляцией. У лудомана ведь так: хоть боковик, хоть штиль — руки сами ищут кнопку, глаза сами цепляются за свечи, и где-то глубоко внутри бродит уверенность, что именно ты — тот самый пассажир, который выберется из застрявшего лифта первым. И чёрт возьми, иногда так и бывает. Бар шумит, потолок гудит, а вечер ложится на плечи жирно и мягко. Бумаги сидят рядом, каждая со своим характером, а мы — с тобой — всё ещё здесь, в этом странном перекрёстке пикселей и надежд. В конце зала мигает неоновая надпись: Пауза между свечами — тоже движение. Мерцнуло. Потухло. Оставило нам мысль до утра.

10:46. Бар Свеча и Маржинколл дожёвывал утреннюю скуку, как старый бармен пережёвывает вчерашний похмельный воздух. Рынок лежал, распластавшись, будто кто-то выключил гравитацию, но забыл включить смысл. Свечи не дёргались, объемы дремали, стакан залипал, как экран старого телевизора, которому давно пора пинок. Боковик. Проклятая зона тишины. Состояние, в которое попадают либо сильные духом… либо безумцы. Лудоманы, конечно, второй вариант. Смотришь на терминал — а он, как лифт между этажами: лампочки горят, кнопки работают, но кабина не едет. Кнопку вызова диспетчера жмёшь — а оттуда либо белый шум, либо какой-то сонный мужик сопит, будто разговариваешь с человеком, который давно уволился, но забыли забрать ключ-карту. стоял, угрюмый бухгалтер в зелёном пиджаке. Лоб в морщинах, руки в карманах. Он будто говорил: я бы рад, брат, но мне сегодня нельзя — отчёты, дедлайны, всё это гнёт меня к полу. Жди. храпел в углу. Настоящий тюлень. Нефть там что-то пытается объяснить, рынок строит планы, а он вялый, переворачивается с боку на бок, выпускает пузыри скуки и наблюдает одним глазом: упадёт ли кто-то подешевле — тогда, может, шевельнётся. сидел как старый бандит в дорогом пальто. Не разговаривает, не улыбается, просто накручивает на пальце нить из своих же дивидендов. Человек-стена. Даже свечи у него ходят, как охрана на смену. выглядел так, будто снова забыл пароль от собственной жизни. Стоял в проходе, жал плечами: ну да, минус что-то там процентов… ну и что. И главное, виноват не он — виноваты обстоятельства, мир, законы физики, ретроградность всех планет сразу. А рядом вышагивал — нервный тип в очках, грызущий провод зарядки. Казалось, он вот-вот рванёт, но потом вспоминал, что время ещё не пришло, и снова зависал, как браузер с сорока вкладками. Все они ждали. Как будто рынок спрятал ключ от двери и пошёл за шавермой. А ты стоишь с телефоном, пальцы зудят, как будто под кожей живёт маленькая манипулянция, готовая выскочить наружу. У каждого лудомана внутри свой демон: один шепчет «входи сейчас, вдруг повезёт», другой дёргает нерв за нервом — сделай хоть что-то, брат, иначе зачем мы вообще живём. Но рынок любит издеваться. Он знает, что для тебя ожидание хуже стопа. Хуже просадки. Хуже любого маржинколла. И ты ловишь себя на том, что реальность тает, будто снег, попавший на горячий терминал. И вот уже кажется, что ты — попаданец между слоями времени: шагнёшь чуть влево — окажешься в 2020, чуть вправо — в 2037, а прямо сейчас — застрял в вечном 10:46, где тикеры ходят, как сонные ангелы, и ни один не хочет подарить тебе движение. Тут и встаёт главный вопрос лудомана: ты ждёшь рынок или рынок ждёт, когда ты психанёшь? Вечер покажет. И бар тоже.

20:52. Бар «Свеча и Маржинколл» дышал вечером тяжело, как усталый портовый город. Табачный дым, шум старого терминала под стойкой, и где-то в углу бормотал тот самый грязный бог с пиксельными глазами, который всегда знает, кто сегодня будет расти, а кто провалится в люк ликвидности. Я зашел последним. С дороги. Пальцы пахли графиками. В голове звенел спред. И тут начали подтягиваться они — наши основные герои рынка. Каждый со своей походкой, со своим прошлым, со своим характером. Сбер вошел первым, как всегда. Уверенно, будто держит всю страну за воротник. В пальто цвета надежды и с лицом «я тут главный, но без пафоса». Заказал зеленый чай — ему нельзя расслабляться, слишком много глаз. Он сел к окну, поправил галстук, бросил короткий взгляд на терминал. Цена дернулась вверх на пару пунктов — будто кивнула ему в ответ. Сбер редко говорит. Но когда говорит — рынок слушает. Следом протиснулся Газпром — толстяк в рабочей телогрейке, с закопченным лицом и вечной надеждой на зиму. Сел, тяжело бухнувшись на стул, снял шапку: — Ну чё, пацаны… газ-то в цене. — И подмигнул бармену. Он всегда подмигивает, даже когда падает. Особенно когда падает. А вот Мечел ворвался резко — как взрыв в доменной печи. Кожаная куртка, глаза красные, на ботинках металлургическая пыль. Он дышит горячим воздухом, рядом становится жарко. — У кого там стопы стоят? — спросил он. И у всех по спине пробежала искра — эта бумага умеет пугать. СПБ Биржа появилась тихо, как актриса после смены. Неброская куртка, большие наушники, взгляд уставший, но в нем что-то есть… будто она знает, что завтра снова станет звездой. Села рядом, сняла наушники, обнажив плечо. Все притихли. У этой дамы характер: может взлететь от одного слуха, может утонуть в тишине. Но всегда красиво. НЛМК пришел последним из топов. Уверенный, степенный мужик-сталевар. Пахнет холодным металлом и чем-то надежным. Без понтов. Он заказал черный кофе без сахара. — Рабочий день был нормальный. Претензий нет. — И всё. Он один из тех, на кого лудоман не злится: стабильный, спокойный, как тиски на заводе. И вот они все сидят: Сбер — как мэр этой забегаловки, Газпром — громыхающий старовер, Мечел — чугунный псих, СПБ — актриса с тайной депрессией, НЛМК — рабочая лошадь. А ты стоишь у стойки, бро. С бокалом то ли надежды, то ли маржинколла. Смотришь на эту компанию и думаешь: «Да я в этом баре свой. Я понимаю их дыхание, их манеру пить, их нервные тикеры. Я чувствую рынок кожей. Как бы меня ни швыряло — я всё равно возвращаюсь сюда, потому что чертовски интересно… что будет дальше». А терминал в углу негромко гудит, будто подслушивает. И на секунду кажется, что он улыбается. Хроника закрыта. День был хороший. Спать всё равно никто не собирается.